Мари смотрит в окно, пока вода из чайника переливается в блюдце под цветочным горшком. Мухоловка в горшке лениво переваривает скормленную ей минутой ранее муху. За спиной фэйри что-то привычно взрывается, трещит, слышатся голоса спорящих работников отдела чар, подвывает очередной подопытный, согласившийся на свою голову отдать себя науке и безумным сотрудникам Гильдии. Для Мари все эти звуки сейчас доносятся, как из-под толщи воды: женщина смотрит в окно, за которым медленно клонится к горизонту солнце. Ей пора домой.

Какое-то странное, неприятное беспокойство гложет ее последние пару часов работы, наверное, именно поэтому глава отдела сейчас поливает свои хищные растения, а не строит своих подчиненных. В приоткрытое окно врывается легкий порыв ветра, кружит по коридору, ерошит волосы, ласкает листья растений, а после так же быстро выскальзывает обратно вон, к своей бесконечной абсолютной свободе. Беспечности теплого августовского ветра можно позавидовать. Мари такого не дано.

— Еще раз увижу здесь пустые колбы из отдела Зельеварения и выкину ответственного за уборку в окно лично, вам понято? — огрызается она, едва вернувшись в помещение. Мгновенно наступает абсолютная тишина. Кто-то старается как можно менее шумно шуршать документами, кто-то пробирается мимо начальницы на цыпочках, буркнув что-то про туалет и срочные дела, кто-то просто отворачивается и сжимается. Мари обводит подчиненных взглядом, вздыхает, возводит глаза к потолку. — Но это случится не сегодня. Надеюсь, что к моему завтрашнему приходу здесь будет менее шумно и более продуктивно.

Она выходит в вечер и кутается в накидку: покинувший коридор Гильдии ветер все еще не оставляет улицу у ее стен: вертится между деревьев, подхватывает листву, бросается под ноги редких прохожих раззадоренным щенком, бьет в лицо резкими порывами. Он несет с собой остатки тепла и совершенно детского веселья. Ветер завывает у шпилей в вышине, срывается вниз, беснуется и резвится. Мари провожает невидимый воздушный поток взглядом, останавливается, встречая танец листьев в маленьком торнадо на оранжево-красной улице в последних солнечных лучах, тонко улыбается и продолжает свой путь.

Есть в этой тонкой улыбке что-то осенне-печальное.

Кажется, осмелевший ветер преследует ее всю дорогу, подгоняет в спину, пугает внезапным скрипом вывесок над магазинами и лавками. Он будто говорит: поторопись. И Мари ускоряет шаг.

Дом встречает ее теплом и тишиной. Отдаленно потрескивают только дрова в камине: она узнает слишком привычный для нее звук даже с дальнего расстояния. Мари не нужно быть особенно умной, чтобы понять простую вещь – Рани уже дома. Он ждет. Наверняка должен ее ждать… Фэйри начинает стягивать с себя одежду еще в коридоре, сразу после того, как запирает входную дверь. Она распутывает широкий тканевый пояс и скидывает его на лавочку в гостиной, она расстегивает невидимые застежки импровизированного платья, распахивая полы в стороны и оставляя его лежать бесформенной кучей в дверном проеме по пути в ванную. Мари распускает волосы, зябко поводит плечами: на кованой табуретке в ванной остается белье.

Скорее. Нужно сделать все как можно более быстро. Ветер теперь существует не только за стенами дома, но и в ее собственной голове. Беспокойный и требовательный. Торопись, т о р о п и с ь, торописьторописьторопись. Она бы могла вовсе не задерживаться в ванне, но идти к особенному для нее существу в уличной пыли не хотелось совершенно.

Зародившееся к Гильдии беспокойство достигает апогея в тот момент, когда женщина остается один на один с самой собой и шумом воды.

Когда Мари приходит в спальню за окном уже поздний вечер. Она останавливается в дверном проеме, машинально поправляет тонкий халат, неприятно липнущий к еще влажному телу, ведет внимательным взглядом по комнате: камин, Рани напротив него, тлеющие в огне перчатки. Остатки перчаток, узнаваемых только по обугленной форме. Мари сминает губы. Ей не нужно ничего объяснять, да и спрашивать царквейта о прошедшем дне тоже нет никой нужды, потому что когда ты живешь в Сказке уже более трехсот лет, то так или иначе понимаешь, как действует та или иная магия.

Ей просто немного обидно.

П о ж а л у й с т а. Ну нужно делать такое лицо, потому что это твоя жизнь. Чертова судьба царквейта.

Мари прикладывает пальцы к губам, чуть склоняет голову, смотрит из-под ресниц, сверлит взглядом широкую спину, а потом сдвигается с места и подходит. Узкие ладони касаются плеч, осторожно ведут по ним к шее, гладят открытую кож кончиками пальцев, соскальзывают к ключицам и стремительно ускользают прочь, чтобы пальцами одной руки в следующее мгновение зарыться в золото чужих волос.

— Отросли немного, — мягко замечает Мари, огибает свое Сокровище, уверено опускается к нему на колени, забирается под руки, прижимается к груди и прикрывает глаза. Становится самую малость спокойнее, но это неприятное ощущение не покидает, гложет изнутри, напрашивается на то, чтобы от него избавились, чтобы стерли, перекрыли чем-то другим.

Она своего мужчину за руку берет и прижимается к ладони губами, а потом и выдыхает горячо, поднимаясь прикосновением к пальцам. И смотрит сквозь них.

То, что он чувствует. То, о чем он думает. То, что его беспокоит. Это все не только его забота – это часть и ее забот тоже, часть ее жизни, часть ее будущего с того самого дня, когда она решила отдать себя ему. То, что гложет его. То, что мучает. То, что когда-нибудь сможет убить. Это не только его бремя, но и ее тоже, с того самого момента, когда она решила, что они – две части одного целого.

Мари всегда испытывала слабость к людям, которых приводила в Сказку. Об этом мало кто знает, скорее, даже не знают вовсе. С кем-то из этих людей она оставалась друзьями, с кем-то – просто знакомыми, а кто-то становился на краткое время смыслом для нее. Эти отношения длились какое-то время, очень короткое время, потому что раньше всех умирает то, что горело ярче, но были особенными для фэйри. Чем-то таким… Правильным, возвышенным, нужным ей. Она не горевала после того, как люди умирали, или уходили, или просто оставляли ее одну раньше срока – это опыт, не более того. Им было хорошо, теперь все закончилось. Она провожала чувство вон из своей жизни, а потом шла дальше. Дальше и дальше, всегда только вперед.

Пока с ней не случился Рани и думать о том, чтобы потерять его со временем, не стало так страшно.

Он не был одним из тех, кого она привела. Он не был даже сыном того, для кого она показала путь на Маковое поле. Он просто был. Жил в том же мире, в котором жила она. И, кажется, будто все эти три сотни лет Мари ждала именно этого.

Глупо звучит, не так ли?

Р о м а н т и ч н о.

У Мари в груди что-то обрывается и выворачивается наизнанку, когда Рани так на нее смотрит. Она чувствует себя кроликом перед удавом, а не древней сильной фэйри перед полукровкой. У нее по коже мурашки бегут от предвкушения того, что несет в себе этот взгляд. Но одновременно ее разум подтачивает беспокойство: оно все еще живет в голове, ютится там, сворачивается неуютным склизким клубком, плюется кислотой и шипит. Раздражает. Однако раздражение сглаживается под широкими ладонями: Мари даже сквозь тонкую ткань чувствует их слишком четко, или же это фантомное ощущение, рожденное привычкой. По ее тело дрожь прокатывается горячей волной в тот момент, когда ладони мужчины опускаются на ее бедра. Мари вытягивает руки, опускает на чужие плечи, гладит пальцами, обнимает за шею, подсаживается ближе. Она тихая, послушная, мягкая – прекрасный материал в умелых руках.

Мари прекрасно знает что и, главное, как хочет Клуаран.

Он целуется с ним с упоением, с удовольствием с головой погружаясь в этот черный океан, грозящий ей опасностью глубины, страхом не вынырнуть. Но к черту. Под опущенными веками пляшут золотые всполохи. Мари тонкими пальцами в золото волос зарывается, тянет на себя, задушено стонет в рот, не желая разрывать прикосновения.

Но этого хочет он.

Она плечами поводит, позволяя ткани соскользнуть по гладкой коже и мягко блестящей в свете пламени за спиной чешуе. Отклоняется чуть назад, выпутывается из халата руками, отмахивается от одежды, сбрасывает ее вниз, на пол, к ногам, а потом и вовсе хвостом под кресло заметает. Мари перед Рани свершено обнаженная. И бесстыдная тоже – совершенно. Она смотрит с прищуром, спокойно, уверенно. Она не открывает рта, но говорит, что позволяет ему. Что он может сжимать ее крепче, терзать ее жестче. Она заявляет, что эта ночь – особенная… Для него. Для них обоих. Она в поцелуй падает с желанием, с тем сдержанным, покорным пламенем, которое по одному его желанию может превратиться в лесной пожар.

Фэйри прерывисто вздыхает, смаргивает, опускает ладонь на его предплечье, осторожно гладит до локтя, а потом и вторая ладонь находит свое место поверх чужой. Хватка пальцев Рани крепкая, на грани болезненности, но Мари не страшно. Она сдвигается ближе, почти прижимается грудью к груди. Чувствует острее, на самой грани выражения его глаз. Прихватывает клыками его губу, зализывает и ждет.

Мари совершенно не хочется говорить, потому что слова сейчас кажутся неправильными и ненужными. Именно сейчас тот момент, когда говорить должны руки, губы, взгляды и эмоции. Самый красноречивый язык сейчас – это язык тела.

Она осторожно отцепляет его руку от своего бедра и ведет ее по нему же, но смещает в сторону и вниз, а внутреннюю сторону. Ниже. Вот так. Так – правильно. Чуть дальше.

Стон выходит неожиданно звучным.

Рани обжигает ее холодом. Рани заставляет дышать беспокойно, давиться вздохами, воздухом захлебываться от ощущений, расходящихся по ее телу следом за стайками мурашек, покрывшими кожу там, где ее не защитила чешуя. Предвкушение мешается с нарастающим удовольствием, переплетается с внутренним жаром, сковывает мышцы напряжением, перехватывает горло на выдохе, а потом стремительно ухает вниз, скручиваясь тугой пружиной внизу живот: тронешь и сорвется, выпустит, высвободит весь огонь.

У Мари в глазах - лесной пожар, стихия, сдерживаемая чужими руками.

Мари перестает держать чужую руку в тот момент, когда понимает, что Рани и без того знает, что делать. Он все знал с самого начала, он прекрасно понимает, как ей хочется, как больше нравится. Фэйри вытягивает шею и наклоняет голову к плечу, когда чужие зубы сжимают тонкую кожу на ней. Боль прокатывается вдоль плеча и лопатки, покалывает, подстегивает. Мари вздрагивает, тут же пальцами в золотые волосы зарывается, сжимает нервно, до боли, удерживает рядом с собой, смотрит из-под дрожащих ресниц, введет кончиком языка по губе. Медленно обводит кончиком его уголок губ и закусывает нижнюю. Сладко.

Она неловко выгибается, приподнимает бедра, позволяя ему скользнуть рукой ниже, дальше. Удовольствие вспыхивает внизу живота, очередной горячей волной отзывается, и тивад стонет снова: тихо, мягко, коротко. Вскрикивает, когда ласка смещается вместе с чужими пальцами. Внутрь, глубже, тесно и влажно ласкают, растягивая. У Мари бедра дрожат от напряжения, но это лишь усиливает ощущения, мешая возбуждение с усталостью полустоять над коленями Рани, позволяя тому вести.

Влажный след от языка не долго холодит кожу, сменяется новым укусом, заставляет вскрикнуть громче, почувствовать зубы полукровки острее. Фэйри глаза жмурит, голову и вовсе запрокидывает, сглатывает тяжело, хватает воздух приоткрытым ртом. Боль расходится вдоль позвоночника, когда пальцы впиваются в спину, доказывая, что выхода просто нет. Есть Рани. Есть удовольствие. Есть боль и есть абсолютный контроль ситуации. Еще. Мари хочется еще. Б о л ь ш е.

Ей всегда слишком мало.

Она обвивает хвостом его ногу, но коротко, просто показывая, что она еще здесь, что еще не потеряна в происходящем, что может оспорить его власть, если ей захочется. Мари голову поворачивает, заглядывает в лицо, тянет любовника за волосы и вовлекает в поцелуй: инициативный, яркий, голодный. Мари ворует чужое дыхание, глушит в поцелуе стон, двигает бедрами, встречая проникающие в нее пальцы, сжимается. Быть желанной для него. Сейчас, именно сейчас - это особенно важно. Она знает, что самоконтроль рано или поздно треснет, что маска его размеренности сползет с лица. Она знает, каким Клуаран может быть. Она знает, каким он будет. Нужно только подождать, подтолкнуть, довести до черты, переступить грань.

Свободная рука соскальзывает по груди. Мари платит той же монетой, когда ныряет между телами вниз и касается пальцами внизу живота, пробегается самыми кончиками, откровенно и бесстыдно дразнит.

Пора дать ему повод.

Мари гнется в его руках, задыхается, искусанные губы неприятно саднят и щиплют, но это меньшее из того, что волнует сейчас фэйри. Мысли расползаются, растекаются патокой, ленивые, вязкие, чужие. Она смотрит из-под ресниц: веки чуть подрагивают, оттеняют бледную синеву глаз. Она смотрит прямо, выжидающе и совсем немного вопросительно – когда же? Когда? Все тело сводит, скручивает судорогой удовольствия. Мари изредка вздрагивает, задушено постанывает, коротко и резко, на грани вскрика, потому что пальцы внутри – приятно, на самой тонкой грани, но хочется больше, больше, больше… У нее, кажется, глаза влажные, потому что слишком хорошо, так хорошо, что плакать хочется, но ведь будет еще лучше, будет горячее, будет острее, яростнее, почти больно.

Фэйри прерывисто выдыхает и откидывается назад, на поддерживающую ее руку доверчиво, потому что знает – Рани ее удержит, Рани не позволит ей упасть, Рани не причинит настоящую неприятную боль. Она пальцы в чужих волосах сжимает еще крепче, тянет от себя, но не просит прекратить касаться языком и губами аккуратной груди и отвердевших сосков. Этого тоже хочется больше. Вкупе с настойчивыми движениями пальцев внутри это буквально выбивает из Мари остатки воздуха, и она напряженно замирает, стискивает пальцами другой руки плечо полукровки, а потом приходит неприятная, ноющая пустота там, где недавно было горячо и влажно.

Она мычит недовольно, капризно. Тянется, кусает за край уха, льнет вплотную, подставляет поясницу и бедра под руку Рейнольда интуитивно, позволяет себя направить. Мари очень не любит, когда ей командуют и ее контролируют, однако Рани можно все. С Рани это приятно, это возбуждает, это заставляет трепетать. Она вздрагивает, когда чувствует прикосновение горячей твердой плоти между собственных бедер.

Мари прекрасно знает, что последует за дразняще касающейся ее головкой. Она напряженно замирает на мгновение и следом срывается, вскрикивает, запрокидывает голову и сдавливает коленями бедра любовника.

Клуаран большой. Внизу живота сильно тянет и сильно горит, от низа живота по телу жар расползается, обжигает, заполняет собой. Фэйри обхватывает своего Особенного крепко, молчит, снова привыкая к ощущению заполненности, даже не ерзает некоторое время. Из-за наличия у Мари хвоста, они не могут слишком разнообразить позы, но конкретно эта… О, эта у Мари была любимой: так она могла принять Рани полностью и чувствовать его особенно четко.

Подобное почти сводит с ума.

По бедрам прокатывается волна крупной дрожи и тивад вдруг рвано долго выдыхает, разжимая руки. Она гладит полукровку по волосам, отклоняется назад, ведет ладонями по собственному животу вниз и чуть надавливает, с улыбкой закусывая губу.

— Ты здесь, — шепчет Мари, а потом медленно приподнимается, со стоном позволяя твердой плоти любовника почти выскользнуть из себя, а потом садится на него резко, до конца. И снова, и снова, и снова. Чуть быстрее, чуть меняя угол, но каждый раз с коротким полустоном-полувскриком удовольствия. И откровенным пошлым хлопком при ударе кожи о кожу.

Даже если она когда-нибудь утонет в этой черной глубине, то она утонет абсолютно счастливой.